Что было и чего не было

            Тихий осенний день: в меру прохладный, немного ветреный, без яркого солнца, но и без дождя. В такие дни небо выглядит как на снимке, сделанном плохим цифровым фотоаппаратом – однотонное серое, как будто его совсем вырезали из фотографии, как будто его вообще нет. Только желтые сухие листья поднимаются с асфальта и негромко щелкают о стекло автомобиля, когда не спеша подъезжаешь по переулку к дому: цок – ты приехал, цок – ты здесь, цок – ты давно здесь не был. Почему ты давно здесь не был – мы ведь были зелеными, росли на деревьях, радовали глаз, давали тень и прохладу – почему ты не приезжал? Сейчас уже поздно. Цок – прощай.
            Прощайте. Металлический заборчик вдоль дома покрашен в зеленую и желтую полоски – это лето и осень. Зимой он словно линяет, и оба цвета становятся вялыми, ненастоящими: серый зелёный и серый желтый; цвет зимы – синий, а синих полосок на заборчике никто не нарисовал. Зато сейчас он – продолжение косматой цветной волны, вздымающейся вверх до седьмого этажа: в этом году похолодало неожиданно, резко, и желто-коричневые пряди на деревьях мирно соседствуют с ярко зелеными.
            Содержимое большого пластикового мешка с грохотом перекочевало в мусорный контейнер, в который раз уже за сегодня. Это называется – уборка. Из антресолей старого шкафа постепенно, пласт за пластом, я извлекаю ненужные вещи и набиваю ими мешок, потому иду к контейнеру – эдакий Дед Мороз наоборот – и то, что только что аккуратными стопками лежало на полках, гордое собой и объемом отведенного для лежания пространства, бессмысленной грудой вываливается на дно контейнера. В доме становится чище, светлее, больше воздуха, а в душе – тише и пустыннее. Такое ощущение, что с каждой ходкой кто-то – я сам, кто же еще – вынимает по несколько камней из стен моего города, и стены становятся ниже и прозрачнее. Все более бесплотными.
            Это ненастоящие стены, и никогда они не были крепкими и надежными: бутафория, одно время необходимая мне для того, чтобы поверить в собственную безопасность и спокойно строить под их успокаивающим прикрытием. Теперь кладку можно разобрать, не то они, чего доброго, и впрямь обретут плоть – и тогда попробуй, вырвись из-за них, отодвинь ржавый засов, проверни давным-давно позеленевшие петли ворот – ничего не выйдет. Лучше уж так – грустно, но честно.
            Время лежало на антресолях, спрессованное в слои предметов, как в гигантские бульонные кубики. Вот небольшой – с половину спичечного коробка размером – прямоугольник макетной платы, густо населенный смешными в своей архаичности детальками: первая моя персональная работа в НИИ, имитатор мяуканья кошки – боже, чем мы только не занимались... Девяностый год, поиски заработка, еще непривычные, еще кажущиеся ненастоящими, потому что производство мяукающих мягких игрушек не утверждено никакими Госпланом и Совмином. Да и сами поиски способа заработать – тоже не утверждены, и потому все время кажется, что вот сейчас, в разгар работы, откроется дверь, и войдет важный дядька с красной папкой под мышкой – и нахмурится, и пожурит за самодеятельность, велит бросать весь этот кружок-умелые-руки и отправляться немедленно на политинформацию и последующее за ним собрание.
            А схемка эта и впрямь мяукала – вот и батарейка до сих пор припаяна, и капсюль от старых наушников, и даже кнопка на месте - только батарейка разряжена уже много лет назад. Но если оторвать сейчас провода, достать аккумулятор из флэш-плеера, болтающегося на шее, прижать кончики проводов к нему и нажать на кнопку… Нет, нельзя – мяукалка летит в мешок, а я вновь заглядываю в темную глубины антресоли, как будто ничего такого особенного в этом и не было, как будто не начало пятнадцатилетнего периода жизни и работы отправил только что в мусор, а так, закончившуюся пачку сигарет. Иначе уборку невозможно будет закончить и до пенсии.
            Катушечный магнитофон «Нота какая-то там» - это несколько более ранний пласт, учебно-производственный комбинат, где последние два школьных года я учился на радиомонтажника. Это – наш мастер, учитель, замечательных доброты и легкости характера мужик, как было написано на табличке у него над столом в радиорубке: «Вова – друг». В то время у него были две славные дочурки – красавицы, а потом - мы ещё дружили, хотя дело было ближе к окончанию института – потом старшей не стало. Какая-то болезнь, которую нельзя было вылечить. Она хорошо рисовала, писала красивые светлые стихи – знала, что не успеет сделать уже ничего, а все равно старалась сделать как можно больше, – и утешала родителей тем, что жизнь человеческая не заканчивается на этой Земле, а продолжается после. Была так твердо в этом уверена, как будто знала – да, она и знала, наверное, в свои теперь уже вечные восемнадцать. Давно я не виделся с Владимиром Васильевичем, чуть ли не с самых похорон… Магнитофон в мешок не поместится, отнесу его отдельно.
            Клавиатура от ДВК-3, советского персонального компьютера на процессоре ВМ-3, отечественное развитие семейства PDP-11. Забавная была машинка. Программы на С, тексты какие-то, даже небольшой графический редактор – много чего на ней было сделано: это время окончания института и - ещё немного после. И надпись «Выгони соседского кота!» при загрузке операционной системы: я уезжал на военные сборы, а друг Серега заходил полить цветы и поработать на компьютере, открывал балконную дверь, закуривал – и через маленькую щель в стенке между балконами немедленно просачивался совершенно безбашенный котяра, даже в одиночку умудрявшийся причинить квартире заметный вред. А что они творили на пару с нашим рыжим раздолбаем – вспомнить страшно, но, благо, тем летом охотник Туська был с мамой на природе... Хорошая клавиатура, на датчиках Холла – ей сносу нет. Сейчас таких уже никто не делает, а жаль. В мешок.
            Лохматые теплые носки, свитер… Темные очки – стеклянные, не пластмассовые – в старом табачном кисете. На кисет лучше вообще не обращать внимания, потому что его история начинается для меня ещё в Латвии, ещё в дошкольном возрасте, в морге, но, правда, не связана ни с какими печальными воспоминаниями – мало ли, у кого где отцы работают: у кого-то в Центробанке, у кого-то – в морге. А очки – это Фаны, а раньше - Кавказ, заснеженный перевал, и я на ходу протягиваю руку в боковой карман рюкзака, потому что следы впереди идущего на сверкающей и искрящейся поверхности кажутся мне уже не серо-голубыми, а желтыми – значит, запоздал с очками, но ещё не слишком. Как он назывался-то, перевал этот самый, Алабашлы? Нет, «Алабашлы» – это бормотуха была такая, пил я её, правда, только в компании друзей из турклуба, почему-то, а перевал назывался… Адамташ? Опять не то, Адамташ - это в Фанах, «единичка а». Как же можно было ухитриться забыть название места, с которого впервые увидел совершенно сказочную картину: плотные клубы облаков, подсвеченные снизу розовой зарей, и редкие бело-голубые пики, прокалывающие снизу это великолепие… Хотютау, дырявая голова, Хотютау – перевал моего персонального восходящего солнца. И рядом с очками – чья-то система, сшитая из капроновой ленты, судя по размеру – запчасть от неведомой миниатюрной барышни. Вместе с очками и двумя парами невесть откуда взявшихся у меня кошек – пусть лежит дальше. Не знаю, ходят ли в таких кошках сейчас – а почему бы и нет? – но вполне себе полезная вещь, хоть лично мне и не пригодится в этой жизни, видимо. Ну, может быть, детей в обвязку когда-нибудь наряжу – даже отрезок основной веревки для этого сохранился…
            А вот это – детский пласт, средняя школа… Крым. Мы с мамой отдыхаем в пансионате, а в магазине неподалеку продается игрушка, потрясшая мое детское воображение: маленькая коробочка на батарейках, если ее включить, то по передней панели начинают бежать сверху вниз в три ряда зеленые полоски – это понарошку автомобили, и от них надо уворачиваться, управляя своим маленьким авто – такой же зеленой полоской внизу экрана. А потом полоска поднимается выше – мы едем, мы обгоняем их, мы первые и самые быстрые! – доходит до верха и – все начинается заново, только на более высоких скоростях. Я так мечтал об этих бедовых электронных гонках, что мама не выдержала - потратила немалую по тем временам сумму… и наступило полное и безоговорочное счастье: я, мама, мои приятели – все гоняли по трассе, с жужжанием обгоняя автомобили, со страшным грохотом врезаясь в них, отчаиваясь, сердясь и празднуя победы… Четыре батарейки – и всё оживёт: южное жаркое солнце, запах кипарисов, недостроенный подкоп в клетку с морскими свинками, потрясающе громко квакающая вечерами в пустом фонтане жаба, море – первый раз в жизни Черное море. И воспоминания о воспоминаниях, когда через десять лет бродил по тому же берегу, выйдя из больницы, где навещал сорвавшегося со скалы на горе Парагильмен друга… Четыре батарейки, – но ведь это летопись моей жизни сложена там, на антресоли, плотными брикетами концентрированного бульона, это верстовые столбы жизни, её нерастворимый осадок, и тогда уже лучше просто сложить все обратно, сесть в машину и уехать к себе. Как я не раз уже делал.
            Гоночная трасса - по бокам растут кипарисы, за которыми размеренно плещет море, справа виден чертов палец Парагильмена, где-то неподалеку квакает в фонтане жаба – всё это скопом отправляется в мешок. Достаточно одной моей памяти.
            Возвращаясь с пустым мешком, я присаживаюсь на скамейку у соседнего подъезда, закуриваю и понимаю, почему остановился именно здесь. Так уже было: тихий осенний день, желтые и зеленые пряди, сентябрь.
            Ожидая у морга автобуса, мы вспоминаем, что бабушка просила положить вместе с ней в гроб несколько листьев финиковой пальмы, которую годами выращивала и выхаживала в цветочном горшке на подоконнике. Я ловлю такси, лечу домой, на соседнюю станцию метро, срезаю листья, бегу обратно, прижимая их к себе через рубашку и думая о том, что вот и с листьями этими – привычными такими в их родном горшке – я тоже сейчас прощаюсь навсегда, и это почему-то еще ярче подчеркивает боль. Может быть, потому, что пальмы никто не хоронит, а по отношению к людям это, к сожалению, обычно. Или потому, что они, эти срезанные листья – ниточка между мной и ушедшей: минуту назад они были живыми, сейчас они умирают у меня в руках, а через час будут мертвыми – в её мертвых руках... Такси вернулось к моргу вовремя, бабушкина тень будет выращивать в призрачном горшке тень своей любимой пальмы.
            Она ушла утром. Чуть позже я несу выбрасывать старые, ненужные больше вещи – простыни, одежду. Сажусь покурить – у соседнего подъезда, чтобы маме не было видно из окна. Она, конечно, знает, что я курю, но я старательно не попадаюсь ей на глаза с эим сомнительным занятием. Холодно – сентябрь еще не кончился, а вокруг уже самая настоящая осень. Сухие листья шуршат – и под ногами, и подгоняемые легким утренним ветерком. Небо серое, однотонное. Холодно.
            После девяти дней я так же курил на этой скамейке, вечером, а потом мама махнула рукой и предложила мне курить на кухне. И так же как сейчас дома были мама и дядя, только не было кошки с пятью котятами, не было моих сыновей и моей крестницы, дядиной внучки. И отца тогда дома тоже не было.

И ещё не было ожидающих впереди лет жизни. И полосатого, зеленого с желтым, забора.